Прежде, чем у меня получится хоть какой-то рассказик, на свет рождаются какие-то совершенно нелепые наброски, из которых потом тоже что-то вырастает. Но не сразу. Сейчас я хочу показать то, как оно бывает с самого начала)

Говорят, если можешь не писать – не пиши. С января я переживаю странное состояние ничегонеписания, и да. Пока мне не хочется. Наверное, я только сейчас начала понимать, как на самом деле устала от журналистики. Не в плане ее самой, а именно от рельсов – поиска темы, рассылания запросов, обработки ответов, написания текста. И фотки еще. Если бы мне предложили сравнить это с каким-нибудь явлением природы, я бы выбрала дремлющий вулкан – вроде всем спокойно, народ тихонечко обживает склоны, но над жерлом дымится что-то разэдакое и периодически еще бубухает внутри. Глухо и раскатисто. И у всех булки сжаты.

Я думаю, время пройдет и снова захочется что-то сделать. Но точно не сейчас.

Коронавирусом меня вынесло в домашний карантин, из которого я сбежала спустя пару недель – как только начала осознавать, что вот-вот приступлю к убийствам и прочей беспощадной тирании. Это очень сложно – торчать дома, представлять вокруг чуму 1300 какого-то года и понимать, что обещанный треш все больше напоминает нелепую бздюлю.

***

Моя родная бабушка с материнской стороны (их, к счастью, очень много, они сложно делятся на родных, двоюродных, непонятных, но все равно — любимых) умирать начала рано. Врожденная ипохондрия характера, мнительность и прочий подозрительный настрой (добавим строгость характера и полный пуританизм взглядов), а еще раннее вдовство – все это, конечно, наложило отпечаток. Как говорит мама, бабулька была строгой (впрочем, дедушка тоже – судя по воспоминаниям), но мне повезло родиться во втором поколении – внуков почему-то всегда балуют, и я считаю это дьявольски несправедливым.

Ночевать у бабушки мне было сложно. Сначала все здорово и весело – какие-то игрушки, какие-то книжки (хотя, в отличие от вседозволенности бабушки Лиды, у бабушки Веры дисциплина была армейская). И я просила маму оставить меня на ночь. С наступлением темноты на меня накатывали волны необъяснимой тоски и страха. С чем это связано? С тоскливым звуком электромоторов троллейбусов, которые я слышала – квартира бабушки на Вильде? С тиканьем часов? Я где-то уже писала, что здесь, когда я была совсем маленькой, умер дедушка (с ним, кстати, связано самое раннее мое детское воспоминание – я, кажется, о нем тоже писала. Помню себя совсем маленькой, может, я только ходить научилась, и вот хотела принести из прихожей свой комбинезончик, он мне страшно нравился. А дедушка обернулся в своем кресле-качалке и грозит мне пальцем. Я испугалась и убежала) – так вот, этот настрой, видимо, сохранился в квартире. Не знаю.

Разумеется, я начинала реветь и требовала отвести меня домой.

Отводили.

***

Первый раз бабушка заговорила про свое нежелание жить, когда мне было лет десять. Мы были в Харькове в гостях у тетки, я наслаждалась огромной профессорской квартирой – в центре города на Сумской, четыре комнаты, два балкона и все такое – и раскладывала пасьянс. Из загаданного срока жизни нужно было вычесть неоткрывшиеся карты и получался возраст, в котором подопытный должен умереть.

— Бабушка, до скольки лет ты хочешь жить? – спросила я бабульку.

— Ох, вот бы побыстрее умереть, — даже обидно стало.

Господь наказал бабушку Веру долгожительством. Она похоронила мужа очень рано – я считаю, это нелепость, но кому ж там важно мое мнение. Второй раз замуж не вышла. Она пережила рак груди – тоже помню момент, когда она рыдала, сидя на стуле в гостиной (тогда мы это называли «большой комнатой»), а мы должны были отвезти ее в больницу. И еще я помню, как мы уезжали из Хийу, а она все махала нам из окошка…

Одной груди у бабушки не было – я никогда об этом не думала, пока один раз не обнаружила у бабульки под подушкой каталог накладных грудных имплантов. Это было удивление. Но я никому ничего не рассказала о своем знании.

***

Тут я должна еще написать про свое детство с бабушкой. Про то, как бегала к ней в гости – запомнила почему-то лето, тепло после дождя и ветер накидал на асфальт крохотные каштанчики – я набрала их.  Про то, как она всегда поила нас, внуков, прибегавших с улицы, теплой водой – чтобы не застудились. А нам хотелось больше всего просто холодной из-под крана. Про то, как она делала незатейливые мисочки и украшала посуду — термонаклейки. Я сейчас забрала на память немножно. Про ее любовь к рукоделию и дотошность – именно благодаря ей и маме я научилась рукоделию, причем такому, что за изнанку не стыдно. Про ее довольно строгий и сдержанный характер. Но блин…

У меня в ушах ее украинские детские песенки – она пела их мне, сестре, брату… Ее акцент – бабушка так и не избавилась. И еще кулеш – суп такой.

Я не могу писать про это. Не готова еще. И не знаю, смогу ли.

***

У бабушки во дворе была скамеечка. И стульчики выносили. Собирался там весь бабсовет их района. Думаю, им было весело и хорошо. Но пришло время. Сначала не пришла на скамеечку одна подружка. Потом другая… Бабушка схоронила всех. И до кучи – свою сестру, с которой они были в сложных отношениях любви и ненависти. Но скорее любви. Непокорная и буйная бабушка Лида выводила бабушку Веру из себя, а память у нашей Веры была могучая… Когда Лиды не стало, бабулька по инерции продолжала перечислять грехи покойницы. Видимо, чтобы мы не забыли)

Бабушка была очень быстрая. Не суетливая. Это что-то другое. Она все делала быстро и четко. Мама говорила «моторная». Да, наверное. И чистота в квартире просто стерильная. Бабушка намывала окна маньячно (может, поэтому у меня такая любовь к мытью окон?), выбивала ковры — это был ритуал с привлечением дочерей. И главный ее аргумент — а вдруг с улицы увидят, что грязно! 

Я помню полуденное солнце, задернутые и сколотые булавкой шторы – потому что летом вечерами солнце пробиралось к бабушке в квартиру и накаляло в ней все. И я валяюсь на ковре и лопаю желтую черешню. Бабулька всегда экономила и покупала немножко. И выдавала мне тоже понемножку. И это было так вкусно. Наверное, так же вкусно, как ее вареники. А еще арбуз почему-то из детства помню – нарезали, а он хрустел. Стол, покрытый клеенкой – она в клеточку и в каждом квадратике что-то нарисовано. Грибной суп я ела. А бабушка говорила: «Когда я ем я глухинем!» Кто такой глухинем?

Бабушка.

Один раз она мне дала почитать свою переписку с дедушкой. Анонс от мамы был впечатляющим – я готовилась как минимум к «Поющим в терновнике». По факту – в бисерном почерке дедушки и размашистом – бабушки я смогла разобрать только одну фразу про польскую панну. Все. Расстройство. 

***

Я не слишком общительна. И поэтому совсем нечасто звонила бабушке. Нечасто заезжала в гости. Теперь она лежит совсем рядом со мной, но я знаю, что по-прежнему не смогу ездить к ней и дедушке. Это трудно объяснить. Да и не надо.

***

Бабушка помнила все — память у нее была на зависть. Не дай бог взять что-то и забыть отдать) Любые даты. Звонила и поздравляла. И первым звоночком, что все не так хорошо, лично для меня стал тот, что один год она забыла поздравить меня с днем рождения. В последние годы она уже никуда не выходила и все больше терялась во времени. И еще что любопытно. Был момент, когда бабулька была довольно полной и папа один раз в шутку заметил, мол, как же тещу хоронить, она ж тяжелая. А к концу бабушка истаяла совсем.

Так вот. Я пропущу эти долгие годы угасания. Это как старые часы – прекрасный механизм, все работает. Только что-то от старости в них – свое время. И бой в свое время. И стрелки по кругу, но как хотят.

Мама с тетей боролись до последнего и взяли всю нагрузку на себя — ежедневно к ней, по два раза. Приготовить, убрать, вымыть, пообщаться… Но ведь однажды все. Прошлым летом бабулька оказалась в пансионате, про который лучше не вспоминать. Мама с тетей ужаснулись и при первой возможности перевезли Веру в Хааберсти. Какое счастье.

***

Бабушка была уже очень далеко. Ее швыряло по времени, она выныривала откуда-то, окидывала взглядом реальность и проваливалась снова. День за днем. Неделю за неделей. Месяц за месяцем. Какое счастье, что не годы… Я помню, один раз, уже в Ыйсмяэ, да, она ехала в троллейбусе и плакала, потому что никто не хочет ее выпустить, а она едет в дочерям! Еще и упала! Ну помогите же мне встать, пожалуйста!

Бессилие очень расстраивает — чем ей поможешь, я ведь в ее реальности оказалась просто пассажиром. С другой стороны, может лучше ехать в троллейбусе, чем лежать в больничной койке и ждать смерти, которая совсем не спешит?

На груди появилась незаживающая ранка – из нее санитарки периодически доставали кусочки кости. Скорее всего, саркома, такое бывает у стариков.

Меня Вера узнавала всегда – по-моему, только один раз был, когда бабуля не признала. И всегда рвалась домой.

— Инночка… — еле слышный шелест.

— Что, бабуля? – я наклоняюсь ниже, инстинктивно задерживая дыхание, чтобы не учуять запах старости. Но бабушка ничем не пахнет! Рука у нее тонкая, прозрачная. Кожа сухая. Нежная. Держу ее. 

— Инночка… Если… бы ты знала… Я… домой… У меня… на груди… что-то… я слышала, саркома… но.. – пауза. – Сестра… сказала… что не страшно… Домой бы мне… Оттуда хочу.

Выдох. Молчание. Взгляд далеко. Последние силы в это…

…это было последнее, о чем мы говорили.

***

Бабушка умерла совсем рядом со своим днем рождения – 16 января и 29 января. Мой день рождения 1 февраля. На похороны к ней я не успевала. И 30 января искала с фонарями бабульку по всем моргам, чтобы с ней проститься – успеть хоть так. «А вашу бабушку только что увезли». «Нет, ваша бабушка еще к нам не поступала». «Подождите, я свяжусь с водителем» и через минуту — «ее везут в крематорий Метскальмисту, вы можете приехать в 16 часов» — спасибо вам, дамы, которые не послали меня на три буквы, разыскали бабульку и разрешили, вопреки всем правилам, приехать еще раз увидеться и попрощаться.

Сейчас я рада, что так вышло. Потому что получилось очень лично. Странно так. В подвалах крематория. Лестница вниз — длинная, мне казалось, в ней миллион ступенек. Внизу бабушка. лежит. Укрытая. В каком-то белом полиэстровом облачке…

Каждый шаг я вроде бы наверху и в то же время ниже. Сон. Бредовый сон. 

…Смотришь, и нет никаких сил отвести взгляд. Очень красивая бабушка. Очень. Белоснежные волнистые волосы. Лицо не мертвое совсем. Румянец легчайший. Спит. Больше не ждет — встретила. Дождалась.

Что-то сказать – невозможно. Плакать – слез нет. Думать? Чушь какая-то.

Просто смотришь и думаешь – бабушка. бабушка. бабушка. бабушка. 

***

В апреле мама с тетей разгребали вещи. Набрали для приюта мешок барахла. На днях я его отвезла. Разбирала тряпки собственноручно. Нашла какой-то старый шарфик. Уткнулась носом.

Запах.

Залитая солнцем бабушкина квартира. Задернутые и заколотые булавкой шторы.

Желтая черешня – прозрачная на солнце.

Я впервые смогла заплакать.