Моя бабушка, которая папина мама, обладала прекрасным голосом и бешеным темпераментом. И фантастическим умением готовить. Она вообще полумер не признавала. Либо принимала, либо нет. Либо было так, как она скажет, либо нет. Либо пела, либо нет. Либо любимый ребенок, либо нет. Середины и полутона — это не ее. Все было четко и внятно. Если, например, ревность — то можно и до смерти. Если не до смерти — то так, чтобы запомнилось. Или если варенье — то литров триста. И чтоб клубники килограммов пятьсот — только попробуй че с грядки спереть. Не дай бог. Хотя, конечно, весь ее пыл пришелся на период, когда меня на свете не было.

Наверное, пришло время рассказать, что я помню. Заодно и в себе поковыряться — ведь удивительно, что из всего сонма родичей я выбрала именно ее для этого рассказа. Почему-то очень давно хотелось. Именно про бабушку Шуру.

***

Я не попала в число ее любимых внучек — пересменка пришлась как раз на мою старшую сестру, которая владела бабушкой целиком лет до семи. И на мою родную младшую, которая родилась на семь лет позже меня. Я оказалась между, поэтому лет до семнадцати у меня с бабушкой отношений особых не было (так они не задались у нее с моим братом и еще одной моей сестрой, которая родилась практически одновременно с Юлькой — моей родной. Вот поди разбери, почему бабушка из пары выбирала кого-то одного…).

Правда, и не нуждалась в них — при изобилии родственников с другой, маминой, стороны, я не сильно замечала какой-то холодности с стороны папиных.

Тем не менее, отношения с бабушкой были. Но достаточно дистанцированные — тут еще и моя природная отстраненность многое сыграла. (Я совсем не ласковая и очень точно и мгновенно чувствую любые перемены в отношении ко мне других людей, кроме того, люблю быть одна). Наверное, поэтому никогда не вклинивалась и не пыталась получить «свою» часть любви.

…хотя были и огромные семейные праздники, посиделки, смех. Особенно когда собиралась вся большая семья с папиной стороны. Но полноценного общения у меня с ними не было. (Я только сейчас понимаю, что дело не в них, а во мне — я почти везде ощущаю себя чужой и мне мало где бывает комфортно, это что-то кошачье — привыкать к месту, а не к людям). И когда меня оставляли на даче в компании сестры и брата, под присмотром дедушки и бабушки, я казалась себе самым одиноким человеком во вселенной. Хотя никто виноват в этом не был. Просто так сложилось.

***

Помню вечера на даче. Сначала ужин. Потом чай. Бабушка, кстати, готовила удивительно. И что интересно, я не могу повторить вкус тех блюд из детства. Особенно ее пасхальных куличей и выпечки — это было что-то божественное. Честно. Хотя все умею.

Мы с сестрой моем руки. Ледяная вода течет тонюсенькой струйкой, а возле раковины земляничное (!!!) мыло. Оно то, старое, советское. Пахнет — едва-едва. Земляникой. Или чем-то, что отдаленно напоминает. Цвет у него розовый (кстати, земляничное меня особо не вставляло, я обожала прозрачное мыло, как сейчас помню — красный прозрачный кусок мыла. Фантастика). Еще сестра говорила, что мыло можно есть. Я честно отколупывала кусочки и пробовала — омерзительно. Вкуснее было грызть корочки со ссадин — я лазала везде, поэтому синяки и порезы были делом привычным. Это было вкуснее мыла)

А потом чай. Бьемся за кружку — есть одна там. С сердечком. Вот за нее и бьемся. То мне везет, то сестре. А вообще, посуда на даче разнокалиберная и рассматривать ее интересно. Но вот та чашка с сердечком… Потом очень похожее сердечко было нарисовано на стене остановки — по дороге на дачу. Мне она страшно нравилась. Но на дачу нас возили исключительно машиной, поэтому радость встречи с сердечком измерялась секундами. А сейчас и остановки нет… И бабушки с дедушкой… Осталась только дача — новые владельцы надстроили этаж, перепланировали участок, нет той калитки и того забора. И полянка, на которой мы играли — она такая крохотная.

Уже готовые ко сну — воды горячей не было, бабушка нагревала нам с сестрой воду в чайнике, мы полощемся в тазу. Наспех смываем пыль с черных пяток и расползаемся по кроватям.
И совсем перед сном обязательно ложка горячего молока с каплей Рижского бальзама. Я с детства обожаю этот запах. И сейчас он мгновенно возвращает меня туда. На 32 или 33 года назад. В детство. На дачу. (Я иногда туда приезжаю. Когда душа летит за листьями.)

***

После чая — спать. Лежишь на веранде, вдыхаешь запахи. Комод пахнет пряно, чуть сладковато — там печенье, и конфеты. А еще обязательная банка с растворимым кофе — про него потом расскажу.

Клеенчатая скатерть огромного резного дубового стола — чем-то заграничным. Эта скатерть была хоть и резиновой, но ажурной и очень красивой. Самым классным было разрывать тонкие перемычки, соединявшие ажур в замысловатые узоры. Поэтому скатерть быстр приходила в негодность.

Под столом налеплены жвачки — братец постарался. Двери, отделяющие веранду от комнаты — тоже пахнут. У них свой запах. И они цвета яичного желтка, а ручки металлические. Никелированные.

Над комодом часы с ходиками мерно тикают — отмеряют. Если вслушаться — можно разобрать, о чем они говорят. Каждый раз новая история. Вре-мя. И-дет. Ти-хо. Не-спе-ша. Рядом с часами разделочная доска с выжженной на ней картинкой — фрагмент из сказки Пушкина про Попа и Балду. Но почему-то выжжен черт с рыболовецкой сетью — может, я путаю что?

На потолке светильника не было — они по стенам. Но мне не включают — спать надо. А за окном, в изголовье — лес. Огромные ели раскачиваются, смеркается, мне все страшнее. Надо успеть уснуть, пока я не напридумываю себе самого ужасного — если заплачу — засмеют. Надо держаться.

Утро наступает от методичных хлопков. Бабушка уже успела полить весь огород, а теперь на цыпочках бьет мух. Логика непонятна, но уже утро, и вечерние страхи остались в прошлом. Просыпаемся — новый день. Теперь дождаться родителей — может, повезет и они заберут домой. Дома мне спокойно.

***

Более или менее общаться с бабушкой мы начали уже позже, когда я совсем выросла. А потом бабушка заболела (это долгая и драматичная история, ранившая практически всю нашу семью, но тут ничего не поправить) и… И все. Жаль, что тогда я была слишком юна, чтобы оставаться рядом надолго и слушать. Многое не запомнила. Но есть пара семейных легенд, которые навсегда.

В молодости бабушка была, как я уже говорила, весьма темпераментной. И характерец у нее был тот еще. Тем еще характером называют, как правило, решительность и бесстрашие. А еще способность прямо называть вещи своими именами. Ну и, конечно, умение за себя постоять.

Как-то раз, в одном магазинчике, ей отказались продать яйца. Надо было поддон, а давали десяток. Но бабушка уперлась рогом и доходчиво объяснила, что человеку, всю жизнь проработавшему в торговле, лапшу на уши не навесят. И что интересно, ей вынесли этот вот яичный поддон. Сколько там, 30 яиц?

Знаете, что сделала бабушка? Она просто швырнула все это в стену. Со словами «не нужны мне ваши яйца!» Как-то так. И вышла из магазина, в котором притихло все — даже мухи.

***

О ревнивом характере бабушки ходит одна легенда. Мой дедушка был очень красивым мужчиной. Это не дань семейного уважения, это правда. Высоченный, черноглазый, статный. Очень красивый. Я бы хотела, чтобы в ком-то из наших потомков этот его ген выстрелил — нам нужны такие мальчики. Нам нужны такие мужчины.

Ну а бабушка, которая тоже была редкой красавицей, еще и, как я понимаю, за словом в карман не лезла, дедушку ревновала. Как это водится.

Один раз дед (тогда еще молодой, какой он дед. Дедом он стал тогда, на даче. Когда рассказывал перед сном нам с сестрой истории про то, как злая жена гоняет несчастного мужа то туда, то сюда, а бабушка за стенкой, на кухне, хмыкала и едко комментировала. Когда жарил нам картошку по-царски — сейчас ее жарит мой папа, сын моего дедушки, моим детям — своим внукам), а он уже тогда был весьма высокой должности, принимал не менее высокого гостя. Юрия Гагарина. Все, как полагается — застолье, толпы почитателей. В семейном архиве, как говорят, была историческая фотка — дедушка, Гагарин и… какая-то баба, не вовремя влезшая в кадр. Бабушкин норов чужую бабу, даже на фотке, вынести не мог. Поэтому исторический кадр был располовинен. Жестоко и беспощадно. Не знаю, уцелело ли что-то, но легенда осталась…

Кстати, о дедушке. Он был комендантом Таллинна. Командовал Палдиски, Сааремаа. Когда я работала в ДОФе таллиннском, местные деды-охранники, бывшие вояки, флотские офицеры — я их такой нежностью вспоминаю — они со мной носились как с писаной торбой. И не потому что я такая чудесная. Просто они все помнили моего деда. Змейкина Михаила Федоровича. Они помнили свою молодость. С таким трепетом вспоминали, как он сажал их на гауптвахту. Каким строгим, но справедливым был командиром. А я его внучка… И все.

Я же помню дедушку уже в возрасте. Высоченного и по-прежнему статного. С глубоким голосом — бас-баритон у деда был роскошный, его звали петь на радио, но бабушка… Бабушка не пустила — характер не позволил делить деда с кем бы то ни было. (Думаю, парой они были идеальной.) Только вот сердце… Когда бабушка уже болела, она в шутку, но всерьез планировала дедушкино будущее — что да как. Куда и кому. А дедушка… Он ушел раньше бабушки. Быстро. Не успел даже проститься. Бабушке пришлось уходить одной. Это страшно очень. Но никто не спрашивал.

***

Ну так вот. Они молодые. Впереди жизнь и перспективы. Вот только дефицит и белья нет. И бабушка, как и все гарнизонные жены, шила своему мужу сама. И нашила. Дед отправился в баню с друзьями; с собой все, как полагается — веник, мыло, полотенце и чистое белье. Напарились от души, время одеваться.

Полез дед в семейники, заботливо шитые любимой супругой, и застыл. А вокруг мужики ржут. Потому что бабушка, любимая супруга Александра Михайловна, боковые швы сшить сшила. А про самый главный забыла.

Ну и еще немного про легендарный бабушкин нрав. Опять же, жизнь гарнизонная. Дед пошел с мужиками пить — застолье, праздник. И что-то бабушке шлея под хвост попала. То ли узнала, что бабы чужие, то ли еще что. Но пришла она туда. Молча собрала все застолье в скатерть, ну и… А что еще надо?

***

Во мне намешано множество кровей. За мной стоят сотни родственников. Все те, кому я обязана всем. Часть истории я знаю. Часть давно утрачена. Но когда во мне просыпаются черти, я точно знаю, кто говорит во мне. Чья кровь. Чей норов.

И мне становится очень грустно. Грустно, что так сложилось. Наверное, мы смогли бы с бабушкой стать куда ближе, чем были. Или я размечталась… Наверняка она же тоже не подходила первой.

***

На фотке я — года четыре. На даче. Я помню все: и колясочку эту, она была темно-красного цвета. И бабушкин оренбургский платок. И пластмассовую божью коровку. И эти дачные кресла — одно желтое, второе красное. И эту девочку я помню… Мне грустно, что ее больше нет.